https://s30662109275.mirtesen.ru/blog/43246791524/2-POCHTI-N...
ТЭА
КОЗЕРОЖЕК
Ребеночек был замечательный. Ночами Аля просыпалась и с блаженной улыбкой подолгу смотрела на круглое беленькое личико, плотно закрытые глазки с едва заметными ресничками, крошечный, но явно мужской - никакого намека на курносость!
- носик.
Изредка он начинал кряхтеть, ворочаться и наконец, совсем потеряв терпение, издавал громкие звуки: "А! А!"
Это был не плач, а напоминание, обращение к уснувшей совести:
- Ты что, забыла? Мне же есть пора!
Младенчик родился в январе - терпеливый, серьезный Козерожек. Аля не могла привыкнуть к тому, что он ничего не требует от нее, почти не будит ее ночами, не скандалит, когда остается один, не плачет от болей в животике. Тошка, ее двухлетний сын, до сих пор орал во всю ивановскую, если что-то было не по нем.
Услышав во сне очередное "А! А!", она просыпалась практически сразу. С удовольствием брала малыша на руки, каждый раз удивляясь невесомой легкости его тельца, и с наслаждением прикладывала его к груди. Он сосал деловито, подолгу и всегда, прежде чем начать есть, радостно и благодарно улыбался ей.
По утрам они беседовали друг с другом, не вставая с постели. Аля счастливо спрашивала:
- Кто это такой пригожий? Кто моя гуленька?
А ребеночек широко открывал ротик в улыбке и, глядя на нее смеющимися глазками, издавал нежные, протяжные звуки, выражающие любовь.
Тошка просыпался и внимательно наблюдал за ними. Как-то сказал:
- Я устал спать один.
Раньше они всегда спали вместе.
Как-то Алина подружка Оля, учительница пения, спросила у Тошки:
- Как поживаешь, Толенька?
- Плохо, - серьезно ответил тот.
- Почему? - удивилась Оля.
- Потому что я один. Без мамы.
У Али словно что-то оборвалось внутри.
Однажды, когда она стирала пеленки, раздался громкий крик младенца. Аля выбежала из ванной и бросилась к нему - из глаз малыша катились крупные слезы.
- Что случилось, Тошенька? Почему братик плачет?
- Я его стукнул пианином по голове, - честно признался Тошка, показывая ей игрушечную пианолу.
- Зачем ты это сделал?! - крикнула Аля, с ужасом ощупывая шишку, вздувавшуюся прямо под ее пальцами на маленькой головенке.
- Нечаянно, - покривил душой Тошка.
После этого случая Аля стала с ним поласковее. Снова начала брать его на руки. Ложились спать в обнимку - как прежде, до рождения младшего.
Тошку можно было с полным правом назвать "дитя любви". Тогда они с мужем страшно скучали друг без друга - он уехал в двухнедельную командировку. Аля даже спать не могла ночами. Брала в постель грязные мужнины рубашки - специально не стирала - вдыхала запах его тела и ощущала знакомый озноб, горячую волну внизу живота и полную физическую невозможность жить без его сильных рук, одним прикосновением уносивших ее из реальности в другое измерение. Когда муж вернулся из той невыносимо долгой командировки, Тошка материализовался в первую же ночь.
Он унаследовал отцовскую зависимость от Али, всегда спал у нее под боком, держа ручонку на ее груди, не отходил от нее ни на шаг, конвоировал даже в туалет. Это было бы утомительно, если бы Аля не ощущала к нему точно такой же привязанности. С момента его рождения она находилась в перманентном состоянии счастья. Однажды ночью Тошка поставил ей под глазом синяк своей крепкой головкой - он постоянно вертелся во сне, не давая ей ни минуты покоя, и часто требовал грудь. Аля со смехом и умилением показывала этот синяк знакомым и не могла понять причины их странных сочувствующих взглядов.
Когда Тошке исполнился год, Аля попыталась выйти на работу - она была переводчицей в солидной фирме, ездила в зарубежные командировки. Но в первый же день, вернувшись с работы домой, поняла, что на карьере можно ставить крест.
Тошка весь день просидел в прихожей рядом с няней. Смирившись, он уже не плакал, а просто ждал ее, сидя на своем маленьком стульчике, скосолапив широко расставленные ножки и напряженно глядя на входную дверь.
У Али защемило сердце. Она взяла малыша на руки, посмотрела в его несчастные, страдающие глаза и больше без него из дому не выходила.
Ревнивый, требовательный Тошка, казалось, увековечил их тогдашние отношения с мужем, став маленькой копией их самих - таких, какими они были в ту пору.
У них же все изменилось. Они уже могли существовать друг без друга, почти год жили в разных краях. Он - в Москве, а она - в ближнем зарубежье, в маленьком родном городке, с уже не очень молодыми родителями. Такое вот возвращение блудной дочери.
Стоило ли покорять Москву, заканчивать престижный вуз, делать головокружительную по местным масштабам карьеру, чтобы вернуться с двумя маленькими детьми на круги своя?
Вместо престижной квартиры в центре Москвы - старый родительский дом, вместо серых многоэтажек - высокие горы, покрытые белой пеной цветущей акации, вместо серого дыма и копоти - прозрачное, бездонное небо, вместо запаха гари - упоительная свежесть горного воздуха.
Кто знает, выиграла она или проиграла?
Мать гуляла с Тошкой среди белых яблонь и розовых абрикосов и громко пела высоким, еще молодым и звонким голосом песню на местном диалекте:
- Ой, нэ сама, нэ сама
Калину ломала...
Стала бы она так петь в Москве? Конечно, нет. Там не поют. Не до того. И чувства свои прячут надежно и глубоко - словно в стальные сейфы. Интеллигентно ссорятся, интеллигентно молчат, интеллигентно топчут и унижают друг друга.
Здесь все не так.
Вчера всеми уважаемая Галина Сергеевна, заведующая детсадиком, расцарапала лицо своему не совсем благоверному Петру Николаевичу. Прямо во дворе. Под сочувственные комментарии соседей:
- Не черта гулять с молодой. А гуляешь, так имей голову на плечах - делай по-тихому и не обижай жену.
А сегодня Петр Николаевич со своей расцарапанной физиономией преспокойно отправился руководить местным клубом. Галина Сергеевна, как обычно, провожала его, высунувшись из окошка, и наказывала купить хлеба к обеду.
Муж долго не мог привыкнуть к Алиной открытости и доверчивости, считал, что она не в меру наивна. Аля действительно не умела жить по-другому - "по-московски". Открыто высказывала ему все, что думала, не могла скрывать обиды, не льстила, не лицемерила, когда он тайком пытался выведать ее мнение о себе. Наверное, надо было дипломатичнее, нежнее - слишком уж важно было для него знать, что она им гордится и восхищается, что не мыслит жизни без него.
Жизни без него не мыслила на самом деле, но восхищение очень быстро сменилось легким презрением и постоянным осуждением.
Иногда она вспоминала их первое объяснение в любви. Вернее, объяснила все она сама - он лишь слушал:
- Я верю в тебя, я доверяю тебе, я полагаюсь на тебя.
Ее поразило, что он, столь далекий от сентиментов, не смог сдержать слез. Впрочем, он быстро справился с собой и, не дав ей насладиться его секундной слабостью, констатировал:
- Ты вывела совершенную формулу любви.
Теперь Аля знала, что формула любви выглядит несколько по-иному:
- Я не верю в тебя, я не доверяю тебе, я не могу положиться на тебя, но я вновь и вновь возвращаюсь к тебе, повинуясь какому-то неумолимому закону, который мне неподвластен.
По-видимому, маленький Козерожек стал символом новой фазы в их отношениях с мужем. Тогда, года полтора назад, она уже поняла, что они не смогут жить вместе. Она утонула в беспрерывной борьбе непонятно за что, в череде горьких разочарований. Ночами задыхалась от обиды и нервного кашля, выворачивавшего ее наизнанку.
Включала настольную лампу и, беззвучно плача, читала Тютчева:
В разлуке есть высокое значенье.
Как ни люби - хоть день один, хоть век, -
Любовь есть сон, а сон - одно мгновенье,
И рано ль, поздно ль пробужденье,
А должен наконец проснуться человек.
И все это было ложью. Она все равно любила его. Чем больше разочаровывалась, чем несчастнее чувствовала себя с ним, тем больше любила. Любовь оказалась единственной реальностью. А вот все остальное исчезло, как сон. И пробуждение было жестоким.
- Я уповаю на тебя, как на Бога, - писала она ему в первые годы их любви.
На самом деле он был для нее больше, чем Бог, в которого она не верила. Стоило ей почувствовать боль, он мог вылечить ее за несколько секунд, возложив руку на больное место. Точно так же уходила простуда, мгновенно снижалась высокая температура. Он ложился рядом, обнимал ее, абсолютно не боясь заразиться, и через несколько часов она вставала с постели здоровой.
Его тело всегда восхищало ее микельанджеловским совершенством. И на свете не было ничего более прекрасного, чем снова и снова погружаться в поток исходящей от этого тела упоительной нежности, по сравнению с которой тускнели все краски жизни.
Ее беременность и рождение Тошки внесло в их отношения совершенно новую ноту. Они больше не могли безраздельно принадлежать друг другу. Оба оказались не готовы к этому.
Понадеявшись на помощь Алиных родителей, они решили провести отпуск на природе - полазать по горам, поехать на озера. Но грудной ребенок не вписался в эти планы, родители не поддержали их порыва и категорически отказались оставаться с Тошкой даже на полдня.
Муж вспылил и уехал. Родители облегченно вздохнули - отношения с зятем все равно никак не складывались. Аля, остро чувствуя свою вину, дежурила у телефона со смирением собаки, справедливо побитой и брошенной хозяином. Но он не звонил. По своему обыкновению наказывал ее. Их московский телефон упорно молчал - и утром, и днем, и вечерами, и ночами.
Она верила в него больше, чем в Бога, и он посылал ей одно страдание за другим, как Бог - библейскому страдальцу Йову. Словно испытывал ее веру на прочность.
Месяца через полтора он навестил ее. Приехал на неделю, не предупредив, не позвонив. Сказал, что был в командировке. Не было ни ссор, ни объяснений, но в Москву он вернулся один. Как будто это подразумевалось само собой. А ей вдруг показалось слишком унизительным выяснять, что происходит. Она приняла его правила игры.
Ты меня истерзал чередою разлук,
Ожиданьем звонка до полночи.
Долго пытку свою продолжаешь, мой друг,
А меня пожалеть все не хочешь.
От обиды к отчаянью делаю шаг,
От любви к равнодушью сползаю.
И никак не зажжется семейный очаг,
Но опять на тебя уповаю.
Так Господь мучал Йова, отняв у него,
И здоровье, и кров, и богатство,
И жену, и друзей, и детишек его -
Обещал, что когда-то воздастся.
Жду, как Йов, свято веру свою сохраню,
Но не к Богу - к тебе я взываю.
Ты мой Бог, потому ни сужу, ни виню
И всегда на тебя уповаю.
- Какое ужасное кощунство, - осуждающе сказала мать, случайно наткнувшись на листочек со стихами, выплеснувшимися накануне, в одну из бессонных ночей.
В отличие от Али, мать истово верила - молилась, ходила в церковь, педантично соблюдала посты, исповедовалась и причащалась.
Аля и сама понимала, что кощунство.
Она посмеивалась над истовой религиозностью матери, которая, вернувшись с исповеди с блаженным выражением на лице, тут же принималась язвительно осуждать соседок, вырядившихся в церковь, как на дискотеку, потом почти без перехода начинала раздраженно выговаривать ей за то, что она разбаловала ребенка, чихвостить отца за то, что развел в доме грязь, а Тошку - за то, что пустил в дом кота.
Чего стоит блаженство, которое мгновенно тает? Как весенние снежинки - прямо в воздухе, не успев коснуться земли.
Аля не могла молиться величественному старцу на облаке, потому что знала - там никого нет. Она не могла исповедоваться попу, который совсем недавно носил военную или милицейскую форму, с пафосом ораторствовал на партийных и профсоюзных собраниях, а с наступлением новых времен рванул к Богу, чтобы обеспечить своей семье сытое будущее и не менее сытое настоящее.
Тем не менее, по большому счету, где-то в тайниках своей души она верила. И верила очень глубоко.
Она давно чувствовала, что их сумасшедшая любовь почему-то диссонирует с этой верой. Было что-то темное в этой любви, какая-то дисгармония с законами природы, законами жизни, законами мироздания. Но разобраться в своих чувствах ей было не под силу.
И любовь постепенно перетекала в ненависть. Они снова были вместе, но его нежность стала слишком часто превращаться в открытое хамство, в глазах неожиданно появлялся холодный металлический блеск, удивительная щедрость, с которой он раньше дарил ей свою любовь, непостижимо оборачивалась унизительной мелочностью и скупостью.
Жизнь становилась все невыносимее - казалось, что на горле все туже затягивается петля, не дающая уйти, не позволяющая вздохнуть.
Он старательно избегал разговоров - молчал днями, неделями, месяцами.
А она боялась. Боялась узнать то, что могло убить тлеющие в ней остатки надежды. Но со временем надежда почила сама по себе, без какого-либо их вмешательства. И однажды поселившаяся в ее душе безнадежность вылилась во фразу:
- Я больше не могу жить на кладбище.
И петля ослабла. Скорее покинуть это кладбище любви, начать новую жизнь.
Как только решение было принято, все резко изменилось. Предгрозовое удушье сменилось коротким ливнем взаимных упреков, признаний, уходов и возвращений. А потом все вновь затопило солнечным светом.
Неожиданно вернулась нежность. И близость, казалось, ушедшая навеки. И понимание, по которому она так тосковала. Глаза снова стали любящими, доверчивыми и родными.
Она никак не могла вспомнить, чего же она от него хотела. Еще вчера казалось необходимым объяснить - показать ему, как он неправ, как она страдает, как ей нужны его... А сегодня оказалось, что ей НИЧЕГО ОТ НЕГО НЕ НУЖНО.
И она с удивлением прислушивалась к совершенно новому состоянию непривычной легкости в груди, во всем теле, а главное, в душе.
Еще вчера обиды, претензии, неосуществленные желания, безответные просьбы физически ощущались безобразными комками в горле, груди, где-то на уровне солнечного сплетения, в животе. Они душили, мешали дышать, жить. А сегодня все это исчезло без следа.
В такой момент и появился Козерожек. Аля почувствовала это мгновенно - никаких сомнений, никаких "может быть". Знала безошибочно - в ней зародилась новая жизнь. И всю нелегкую беременность - слабость, тошнота, изжога - вспоминала светлый поток любви, счастья и света, в который они окунулись в то утро. Эта память помогала ей не впускать в себя страхи, угрызения совести, сомнения. Она, эта память, поддерживала ее на плаву, убеждала, что все будет хорошо. Даже в самые тяжелые моменты.
А моментов таких было немало.
Уже через месяц он буднично спросил, держа ее в объятиях:
- Когда ты собираешься делать аборт?
От неожиданности она ничего не смогла ответить. На мгновение стало нечем дышать, словно получила удар под дых.
От очередной грозы спасло то, что решение было принято. И появление второго ребенка ничего не меняло - на этот счет у нее почти не оставалось иллюзий. Почти... Иначе не было бы так больно от заданного вскользь вопроса.
- А какое, собственно, тебе дело? - устало произнесла она и начала одеваться.
Он испугался. Тут же трансформировался в заботливого, внимательного, любящего - это у него получалось виртуозно. Хамелеон.
Но поезд уже набирал скорость. Он махал им с Тошкой рукой с вокзального перрона, Аля смотрела на него из окна и ощущала, как больно сжимается сердце.
Она вспомнила их недавнее прощание, лежа между Тошкой и Козерожком в просторной кровати, которая служила супружеским ложем еще ее бабушке.
Козерожек активно зашевелился - он не спал. Радостно махал ручками и ножками, повизгивал от удовольствия и улыбался. Не ей.
Аля проследила за его взглядом и уперлась глазами в угол между стенкой и потолком. Там никого не было.
Кольнула ревность и легкое удивление:
- С кем это он кокетничает?
Впрочем, ребеночек удивлял ее не впервые.
Проснулся Тошка и, заметив, что она наблюдает за малышом, взгромоздился на нее с грозно нахмуренным лицом и заснул.
Теперь так и будет спать до утра.
- Лицом к лицу, в рабоче-крестьянской позе, - вспомнилась дурацкая шутка знакомого врача-сексопатолога.
Этот врач был не прочь, как и многие другие. Но ничего подобного в ее жизни не было. Вернее, было когда-то, очень давно, между первым и вторым замужеством. Так давно, что ничего невозможно вспомнить.
Она надеялась встретить любовь. И встретила. Кто бы мог подумать, что это так больно.
Неожиданно сильно заболело горло. Ни говорить, ни глотать. Дети каким-то чудом не заразились. Потом горло прошло, но начался сильный кашель, стало трудно дышать.
Глядя на Алины страдания, родители не выдержали и пригласили доктора. Алю известили об этом постфактум. Она пришла в ужас. С детства до дрожи боялась врачей. К тому же врач оказался мужчиной.
Чуть седоватый, симпатичный, хорошо одетый - хоть сейчас на вернисаж или деловую встречу. Он внимательно выслушивал ее, старательно отводя глаза в сторону.
Аля посмотрела на его руки. Ей всегда нравились тонкие творческие руки с длинными, сильными пальцами. У доктора рука была небольшой, крепкой, а пальцы - толстоватыми и короткими, совсем не в ее вкусе.
- У вас пневмония, - сказал он и начал выписывать рецепт. - Я пришлю медсестру, необходимо вводить антибиотики.
- Спасибо, не надо, - твердо сказала Аля. - Я с детства не принимаю лекарств.
Он удивленно посмотрел на нее, но спорить не стал.
- Родителям не говорите, пожалуйста, - попросила она.
- Это опасно, я загляну завтра, - полувопросительно сказал он.
Почему-то ей захотелось увидеть его еще раз, и она согласилась.
Ночью, кормя грудью малыша, Аля вспомнила о докторе. Каким-то непонятным образом она почувствовала, что этому человеку грустно, как и ей. Грусть, помноженная на грусть, - может ли из этого выйти что-либо позитивное? Она улыбнулась своим мыслям. А утром позвонила ему и сказала, что ей гораздо лучше, и попросила не приходить.
Ей действительно стало лучше. Кашель практически исчез. И она догадывалась, отчего. Уже давно заметила, что все ее обиды на мужа всегда сопровождаются сильным кашлем. Но вот доктор... при чем же тут доктор?
В глубине души ей хотелось наказать мужа, отомстить ему, почувствовав в себе любовь к другому - ну, хотя бы вот к этому симпатичному человеку. А вместо этого она поняла, что... любит. Все еще любит? Да нет же! Просто любит.
И все сразу встало на свои места.
Аля сидела у распахнутого окна, кормила Козерожка и с наслаждением вдыхала аромат сирени, которая пахла... счастьем.
Еще совсем недавно счастье имело лишь один образ - любимое лицо. А сейчас оно расширилось вне всяких границ - плескалось в смеющихся глазенках малыша, щедро лилось на нее с лучами восходящего солнца, выглядывало из-за розово-белой дымки яблонь и абрикосов.
Это было непривычно. Непривычно до нереальности. В ней снова оживало давным-давно забытое существо - тоненькая девочка с косичками, удивленно взирающая на мир, кружащаяся в порыве беспричинного восторга по тесной комнатке.
Счастье щекотало ее изнутри, вырывалось наружу лучиками улыбки, подкатывало к горлу светлой, радостной волной.
Вдруг вспомнились те, самые первые, мучительные часы в ожидании телефонного звонка. Те часы, которые безжалостно перевернули все ее представления о жизни. Спасительное равнодушие пришло гораздо позже. А тогда у нее еще не было этой защитной брони, и она с ужасом смотрела на телефон. Тошнотой подкатывало зловещее предчувствие - а что если эта пытка не кончится ни через час, ни через два, ни сегодня, ни завтра. Ведь ей не под силу прожить эти бесконечные секунды, наполненные предсмертной болью и тоской.
Тогда она впервые ощутила, как в ней с хрустом и скрежетом дает трещину и начинает крениться неуклюжее сооружение, с таким трудом возведенное ими.
Они называли это сооружение любовью. А оно было самой унизительной зависимостью.
И только сейчас она ясно увидела, как эта уродливая конструкция заслонила собою их любовь, заключив обоих в удушливый мир разборок, вражды, ревности и горьких разочарований.
Неожиданно Козерожек ласково погладил ее грудь маленькой ручонкой. Аля отвела взгляд от цветущей сирени и посмотрела на сына. Он улыбался, глядя ей в глаза. Его улыбка была мудрой, сочувствующей и одновременно чуть озорной.
- Да-да, ты все правильно поняла, - словно хотел сказать он ей. Просто пока еще говорить не научился.
Аля положила малыша в колясочку, взяла карандаш и, торопясь, чтобы не забыть, начала записывать:
Чуть-чуть огня, чуть чуть сиянья -
И мука вечного прощанья.
Чуть-чуть мечты и вдохновенья -
И мука вечного прощенья.
Та мука нам дана навечно
За то, что любим бесконечно
Себя, свои обиды видим
И, расставаясь, ненавидим.
Но сократят той муки сроки
Те, кто познал Любви уроки,
Кто близких радостно прощает
И благодарно отпускает.
Никак не могла понять, отчего у моей дочери все время ножки болели. Мы к врачам не обращаемся, поэтому всякие страшными диагнозами типа ревматизма головы себе не морочим.
Но болели ножки довольно долго.
Как-то одна знакомая рассказывала мне о своей дочке - спокойно так, привычно. Вампирчиком ее называла, мужа своего за человека не считала. Дочь у нее по санаториям все время, болеет, болеет, болеет. Рассказ "Мне страшно без тебя!" о ней.
И ОБО МНЕ.
Меня дочь тоже вампирила - без всякой на то причины.
И ножки у нее годами болели, потому что Я ГОДАМИ ОСУЖДАЛА МУЖА.
Дорогие мамочки, пожалуйста, любите своих "изменников", "предателей", потому что это ваши лучшие учителя, ангелы-хранители!
А если вы этого до сих пор не поняли, значит, детки ваши будут страдать безвинно, пока не поймете, что они, ваши детки, в себе несут этого человека.
И ваша ненависть к ушедшему будет разрушать здоровье, судьбу, способности ваших детей до тех пор, пока вы не замените ее любовью.
Любовью к ребенку. И к человеку, давшему вам этого ребенка. 
МНЕ СТРАШНО БЕЗ ТЕБЯ!
- Ма-ам! Ма-ам! Ма-ам! – противно нудит девчонка из телерекламы.
Мать садится в постели и, с трудом продрав глаза, непонимающе смотрит на свое дитятко.
- Доброе утро, мамочка! – радостно говорит мучительница, протягивая ей стакан сока.
Мать со стоном бухается обратно.
- Ма-ам! Ма-ам! Ма-ам! – продолжение следует.
Это сценка из нашей с Дашкой жизни.
Она копия своего отца – полумальчика-полумужчины, полухудожника-полукретина, полуживотного-получеловека, которого я не могу вспоминать без дрожи.
Казалось бы, кто может осудить далеко не молодую девушку, очкастую училку с двадцатилетним стажем работы, которой до боли в сердце захотелось любви?
А вот наши добропорядочные педагогини дружным молчанием выразили свое неодобрение и несогласие с моим поведением.
Но это были еще цветочки по сравнению с высказываниями районного гинеколога, которая терзала меня всю первую половину беременности, вынуждая избавиться от плода этой треклятой любви:
- В таком возрасте можно было бы уже соображать головой. Плодят несчастных инвалидов! А кого еще можно родить в сорок лет?!
- О пенсии пора думать, а не сношаться с кем попало, - вторила ей пожилая медсестра, такая же очкастая, как и я.
Как же нелегко достался мне этот плод любви!
- Сделайте кесарево! – почти сутки молила я истуканов в белых халатах.
Кусала в кровь губы, в клочья рвала на себе больничную рубаху, вцеплялась в матерящихся санитарок и медсестер, оставляя на их руках темные пятна.
- Некому делать, мать твою! Все врачи заняты! – с ненавистью орали они. – Заткнешься ты когда-нибудь или нет?!
Дашку, наконец, достали, а меня отправили в операционную в состоянии клинической смерти.
Два месяца мы с ней существовали на разных этажах, а потом встретились. Две несчастные доходяги, никому не нужные на этом свете.
В огромном вестибюле роддома нас встречала пожилая учительница математики Лидия Валерьевна - единственный не осудивший меня член нашего сплоченного коллектива. Она окинула нас с Дашкой сочувственным взглядом и отвернулась. Не узнала. А когда поняла, что это я, не удержалась и заплакала.
Вторым человеком – хотя слово "человек" в данном случае не очень уместно – встретившим нас в новой, чудом подаренной кем-то жизни, стал сосед-алкоголик.
- Ты еще не сдохла, проститутка?! – таков был общий смысл его длинной фразы, не поддающейся переводу на человеческий язык.
Его старуха-мать оказалась более лаконичной. Омерзительная гримаса, выражающая презрение, и стук захлопнувшейся двери – своеобразный салют в нашу честь – этим, к счастью, и ограничилось ее приветствие.
Плакать было некогда, да и все слезы кончились еще в той, прошлой жизни. Всю первую неделю после выписки я пластом пролежала с зашкаливающей за сорок температурой. Повторной госпитализации я бы все равно не вынесла, поэтому лежала тихо, врачей не беспокоила. Дашка ползала по мне и очень серьезно агукала. Почему-то она никогда не улыбалась.
Изредка мы вместе выползали в коридор. Одной рукой я держалась за стенку, в другой несла Дашку – она не отпускала меня ни на секунду. Чуть что – сразу в рев. А мне с моими соседушками только этого не хватало.
Так и ходили вместе в туалет. Положить там ее было некуда, приходилось совершать чудеса изобретательности. На кухню мы поначалу въезжали с коляской, но дочь все равно не давала мне ни секунды передышки. Даже смеси для нее мне приходилось готовить одной рукой, а в другой, как всегда, моталась Дашка, поскольку лежать в коляске она не желала.
После болезни началась борьба с голодом.
Услышав от педиатра очередную тираду о том, что некоторые только и норовят, что переложить на плечи государства свои грехи, я оставила все попытки получать бесплатное детское питание. Так что моего нищенского пособия, за которым мы с Дашкой время от времени таскались в школьную бухгалтерию, хватало только на нее одну. Я же иногда покупала себе хлеб и молоко, чтобы совсем не свалиться.
Дашка росла хорошенькой и смышленной. Читать начала… в год! Я ей делала карточки со словами и рисунками, кажется, по японской системе. В два года в ней проснулся поэтический дар, а в три ее приняли в детский сад для одаренных детей. Она так потрясла приемную комиссию своими картинами, что они закрыли глаза на то, что ребенку еще нет положенных четырех лет.
За это время папочка заглянул один раз, но натолкнувшись на мой холодный прием, тут же и отчалил, так и не узнав, что у него есть дочь.
Когда в саду открыли ночную группу, я наконец вздохнула.
Из школы мне пришлось уволиться, как только кончился мой декретный отпуск. Страшновато было оставаться без работы, но возвращаться в свой террариум после того, как я так "осрамилась", было еще страшнее.
Сначала подрабатывала репетиторством – брала копейки, зато учеников было много. Потом устроилась в фирму, производящую и распространяющую очень неплохую косметику.
Раньше я была уверена, что все товары, которые нам пытаются всучить ушлые дистрибьюторы, - заведомый мусор и барахло. Но "моя" фирма оказалась честной, в ней работали хорошие профессионалы, женщины с удовольствием брали у меня "травяные" кремы, шампуни, бальзамы.
Да и сама я заметно помолодела – то ли благодаря кремам, то ли из-за того, что целых пять дней в неделю отдыхала от своего вампирчика.
Но в выходные дни Дашка брала свое и вдосталь напивалась моей кровушки.
- Хочу мороженого! – часами канючила она, пока я не взрывалась и либо звонко шлепала ее по заднице, либо… тащилась за мороженым. Иногда у меня просто не оставалось сил на активные бои со слезами, визгом и громкими криками, служащими сигналом начала боевых действий и для моих соседей.
Дашка быстро поняла, что я боюсь ее криков, и стала этим пользоваться. Смотрела до полуночи телевизор и хитро поглядывала на меня, хорошо зная, что я не посмею убрать с экрана катающуюся по постели, сладострастно стонущую парочку, не посчитавшую нужным хотя бы прикрыться простынкой.
Но моего полного порабощения ей было мало. Пытаясь найти повод для капризов, она бесстыдно пользовалась любой возможностью, любой моей оплошностью и начинала бесконечное громкое нытье, переходящее в хорошо отрепетированный рев.
В былые времена она обожала устраивать такие концерты при учениках. А теперь я осталась единственной ее зрительницей, если не считать двух громко злорадствующих слушателей за стеной.
Поводом для начала концерта могли оказаться не те колготки или не то платье, складка на носочках, мешающая ходить, или туфельки, вдруг ставшие неудобными, непонятная фраза из сказки, невкусная каша или просто плохое настроение.
Обычно все заканчивалось воплем:
- На коленки!!
Это, слава Богу, отнюдь не означало, что я должна вставать перед ней на колени. Она плюхалась на меня, тесно прижимаясь к моему платью и пачкая его слезами и соплями. Причем последнее явно доставляло ей большое удовольствие.
Ночью Дашка по-прежнему спала только под моим одеялом, тесно прижавшись ко мне, и никакие уговоры дать маме поспать на нее не действовали.
Болела она часто. Медсестру встречала таким пронзительным визгом, что у той, бедняжки, руки дрожали.
На лето я всегда отправляла ее в очень хороший санаторий. Совсем недалеко от нас - в зеленой черте города. Ей там нравилось, но стоило появиться мне, как начиналась старая песня.
- Такая чудесная девочка. Словно подменили ребенка! - недоумевала воспитательница Лидочка, вопиюще юное создание, которое мой язык категорически отказывался называть по отчеству.
- Неужели она это делает только при мне? – не могла я поверить.
- А вы взгляните в окошко, - как-то раз предложила девушка.
Выглянув в раскрытое окно, я увидела, как упоенно Дашка играла с подружками. Она была учительницей, а они – ученицами.
- Она всегда в центре внимания, придумывает такие интересные игры, - негромко сказала воспитательница. – Может быть, вам стоит пореже ее навещать?
Я с радостью воспользовалась этим предложением.
Так прошло две недели, и вот этот утренний звонок.
- Вам необходимо срочно приехать. Даша в больнице.
Сердце упало в пропасть.
- Что с ней?!
- Это не телефонный разговор.
В трубке гудки отбоя. А у меня даже нет их телефона. Мечусь по комнате, ищу телефонную книгу. Я ведь не смогу жить с этим целый час!
Телефон заведующей не отвечает, а других нет.
Выбегаю на улицу и сразу вижу зеленый огонек такси. Через полчаса буду на месте.
Сижу на заднем сиденьи и молюсь об одном:
- Только бы она была жива. Только бы обнять ее. Только бы мне сказать ей…
Да что же я ей скажу?
Слезы катятся ручьем. Давлюсь рыданиями, но молчу. Пожилой водитель сочувственно смотрит в зеркало.
- Вам нужна помощь?
- У меня дочь в больнице…
Плотину прорвало. Рыдаю в голос и шепчу про себя:
- Любимый мой малыш, вампирчик мой родной, я ведь даже не представляла себе, до чего же я тебя люблю.
Не уходи, пожалуйста, доченька! Не оставляй меня одну! Мне страшно без тебя!
Задыхаясь, несусь по широкой лестнице, врываюсь в кабинет заведующей. Та непонимающе смотрит на меня.
- Даша, наверное, в столовой, а что случилось?
Но ведь мне звонила женщина, сказала, что она в больнице…
Заведующая краснеет от гнева. Со злостью срывает трубку.
- Татьяна Павловна, срочно зайдите!
Непонимающе смотрю на миловидную женщину, пытающуюся оправдаться передо мной. Она что-то говорит то мне, то заведующей, но я ничего не не понимаю! Ничего!
Заведующая почему-то кричит ей о каких-то безжалостных экспериментах на людях. Каких людях? Что происходит? ГДЕ МОЯ ДОЧЬ?!!
Последнюю фразу выкрикиваю так, что стекла звенят.
Они замолкают и ведут меня в спальню.
ТАМ ДАШКА. ЖИВАЯ!!
Уткнулась в меня и молчит. Зато я реву в голос.
Постепенно до меня начинают доходить слова заведующей:
- Вы не обижайтесь на Татьяну Павловну, она у нас работает недавно.
- Но зачем вам было это делать? – недоумеваю я, глядя на испуганное лицо воспитательницы, по которому текут слезы.
- Дашенька тоскует без вас, почти ничего не ест, думает, что вы ее бросили, - говорит она дрожащим голосом. – Простите меня, ради Бога!
Делаю несколько глубоких вздохов и беру себя в руки.
- Ну, теперь ты видишь, что я и не собиралась тебя бросать, - говорю я Дашке, безуспешно пытаясь отклеить ее от себя.
Проходит час, другой. Мы сидим на Дашкиной кровати все в той же, крайне неудобной позе. У меня совсем задеревенела спина. После беременности я часто ее ощущаю. Иногда просто не могу разогнуться. Не сломаться бы.
Шепчу Дашке:
- Я скоро приеду, слышишь? Куплю тебе ту самую куклу в розовом платье со шляпкой и привезу. Помнишь, как ты ее просила?
Просила – не совсем то слово. На Дашкины вопли тогда сбежалось полмагазина. Я не знала, куда деться от стыда.
Но сейчас она остается абсолютно равнодушной к моему предложению.
Начинаю насильно отдирать ее от себя. Куда же запропастилась эта ее воспитательница?!
Встаю с постели, Дашка цепляется за мою юбку. Сейчас начнется! Но она молчит. Неожиданно отпускает меня и ложится на свою постель, отвернувшись к стенке. Не веря себе, иду к двери.
И вдруг у меня в душе все переворачивается от ее пронзительного крика:
- Не уходи, пожалуйста, мамочка! Не оставляй меня одну! Мне страшно без тебя!
Господи, да ведь именно эти слова я шептала в такси два часа назад!
Домой мы едем вместе. Дашка блаженно вздыхает, прижавшись ко мне щекой, а мне… хорошо, как никогда!
На следующий день вместе возвращаемся в санаторий, чтобы забрать вещи, которые мы в спешке забыли. Моя Дашка несет обеими руками букет нежных чайных роз. Для Татьяны Павловны.
Свежие комментарии